Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

говорить в мегафон:

– Эй, на утюге, вы что там, пережрались?

И шкипер, багровый, взбешенный, кричал ответно в свой мегафон:

– Ты меня еще поучишь!.. Ты поучишь! Поди залезь в савуну со стюрдессой и потей… Учителя все, мать твою за ногу…

Сухогруз прикрыл ветер и сбил волну, качало здесь томно, но глубоко – волны будто поднимались со дна, проходя под огромным корпусом. С высокого борта на лебедках спустили шарик – колбасообразный надувной плавающий кранец из толстой резины. Плашкоут стал швартоваться к шарику, и с массивного борта, куда надо было смотреть задрав голову, стали подавать длинный выдвижной трап, заскрежетавший ржавыми сочленениями. Совсем высоко были видны неразборчивые лица, высовывающиеся из каких-то проемов, оттуда кричали:

– Граждане сухопутные, при подъеме соблюдайте очередность.

– Ах ты морской!.. – отвечали снизу. – Ты не морской, а комнатнай, ты моря-то хоть близко видал, ты его хлебал, голубь?! Какое оно вкусное, знаешь?!

Трап роликами лег на деревянный помост, похожий на маленький эшафот, установленный на палубе плашкоута. Волна, огибая сухогруз, приподнимала плашкоут, и ржавые ролики хрумкали по старым протертым доскам.

– Бойся!.. – громко рычал в мегафон шкипер.

Плашкоут летал вверх-вниз. Но пассажиры побойчее, мужики, груженные чемоданами и баулами, стали ловко заскакивать на трап, размашисто елозивший по помосту и грозивший переломать ноги первому же зеваке.

– Пропустить женщин вперед! Женщины и бабы!.. Проходим по одному… Держите детей… По одному! Да не лезь же ты, ё… Бабы первые!

Но все же ловкий мужичок с двумя чемоданами был уже на трапе, и его бросало плечами на леера из толстого железного троса, пока он, спотыкаясь, усердствуя, тащил эти тяжелые старомодные угловатые чемоданы вверх. Он был уже на середине, когда плашкоут особенно прытко и высоко взмыл, ролики трапа соскочили с деревянного помоста, и на обратном ходу плашкоута вниз трап зацепился за помост, опрокинул его, сбросив на ржавую палубу несколько человек. Мужичок на трапе скользнул между леерами, ноги его заболтались в воздухе, два чемодана шумно хлюпнули в воду. Ему стали кричать:

– Руки береги! Руки береги! – Но мужичок и без подсказок, как обезьяна, выдернул себя на трап и перегнулся через леер.

Чемоданы молотило между плашкоутом и шариком, один сплющился, из него полезли белые, темные и цветные потроха, размотались драными кишками в воде, и мужичок, улыбаясь во весь рот, громко бесшабашно крикнул: «Ну и … с ними!»

Тогда трап убрали, а бросили на плашкоут три штормтрапа, с белыми перекладинами, и попутно на лебедке стали поднимать вещи пассажиров в строп-сетках.

– Женщины и дети – первыми, мать твою!

Полезли тяжелые тетки по веревочным лестницам, их обвязывали под мышками толстыми канатами, и матросы наверху помаленьку вирали их. Поднялись плач и визг, кто-то кричал, переходя не на визг даже, а на глухой предобморочный клекот:

– Володя… Воло… держи… я упа… ду…

А кто-то мешкообразно обвис на страховочном канате. Рейтузы, теплые, с начесом, голубые и белые, летали над головами ожидающих очереди. Но никто не смеялся, хотя каждый испуганный знал, что посмеются они позже, час-два спустя, или еще позже, через дни и недели, когда все страшное и плохое забудется, как оно всегда забывается, и в памяти останутся только эти рейтузы на разудалых задницах да выпавшие за борт чемоданы.

* * *

Человек с тонким и лобастым лицом, бледность которого отливала зеленоватой инопланетностью, пришелец здесь и живущий пришельцем – каждый из пассажиров чувствовал в нем это: его отстраненность, муторную сумрачно-таинственную безвылазную жизнь в тесных железных кабинках, напичканных электроникой, отчего сам он словно был пропитан бледным мерцанием, – он показывал пассажирам вялой рукой, куда идти, и они, разбирая вещи, охая, пошатываясь, брели длинным коридором к указанной двери и оказывались на огромной, как футбольное поле, палубе, заставленной пустыми и опечатанными контейнерами. Народ толпился здесь, ожидая чего-то. Но дальнейшую посадку отложили. СП, выгрузив пассажиров, до вечера не делал рейсов.

Народ табором расположился на чемоданах и баулах, расслабленно сидел, опустив руки, а кто-то доставал походную снедь, по палубе расползались ароматы жареных кур и копченой рыбы. У судна стали собираться крикливые чайки.

К вечеру ветер сменил направление, волна убавилась в бухте, и плашкоут опять начал курсировать от берега к сухогрузу. Народу на палубе прибывало. Но ждали еще час и второй. А потом человек с тонким бледным лицом, с льняными липкими длинными волосиками появился в боковых дверях и стал натужно говорить слабосильным голосом, так что беженцам пришлось затихнуть и чутко прислушиваться.

– Тридцать пять человек малолетних детей и женщин могут разместиться в актовом зале. Остальные располагайтесь в проходе по правому борту и на палубе, можете занять пустые контейнеры. Пожалуйста, соблюдайте осторожность.

– Ишь ты… – сказал кто-то внизу, – в контейнерах поедем, как барахло упакованное… – Но это было все, что он успел придумать: женщины, мгновенно преобразившиеся из внимательно выжидающих в свирепых и напористых, с руганью и визгом повалили – некоторые, неся детей перед собой – к двери. Бледный человек стал кричать:

– Господа беженцы!.. Господа беженцы!..

Мужик в распахнутой куртке и расстегнутой темной сорочке, с обнаженной чуть ли не до пояса коричневой грудью, сердито плюнул под ноги и пошел по палубе, между контейнерами, иногда пиная гремучее ржавое железо. Заглядывал в пустые контейнеры. Он сначала опешил, увидев загнанную между контейнерами клетку, в которой, скорчившись, на полу сидели два человека. Но двое эти не выразили никаких особых чувств при его появлении: один, огромного роста, но очень худой, даже не заметил подошедшего, так и сидел, съежившись, нагнув голову, отчего шея его выперлась позвонками, и, кажется, дремал; другой, привалившийся в угол клетки, только лениво поднял глаза.

– За что это вас, парни? – удивленно спросил мужик.

– Чтобы мы не покусали никого, – ответил Бессонов.

Подошедший моргнул раз-другой, оценивая увиденное, и наконец подавил недоумение.

– Мутанты?

– Вроде того, – ответил Бессонов. – Буйные.

– Понятно, – сказал мужик. – Третьего возьмете?

– Заходи.

Мужик понимающе кивнул и вдруг развернулся, ушел, но скоро вернулся, прихватив с пожарного щита короткий ломик, стал выламывать замок с дверцы и вырвал вместе с ушками.

– Пойдем, у меня выпить есть. – Ломик он не бросил, а спрятал в левый рукав куртки, отчего рука его стала негнущейся. – Тебя как зовут?

– Семён.

– А его?

– Воропаев.

– А меня Дед. – Он немного потряс клетку. – Эй, Воропаев, у тебя имя есть? Вставай, пойдем…

– Он неподъемный, к собственному дерьму присох.

Дед пожал плечами:

– Так давай отковырнем, он же человек.

– Не дастся, – возразил Бессонов. – Пускай сидит, ему только поесть надо принести и укрыть чем-нибудь потеплее.

Они пошли туда, где шумел народ.

– Дед? – немного усмехнулся Бессонов. – Я и сам, может быть, уже дед.

– Меня так зовут – Дед.

– Стармех?

– Нет, я сам такой.

Они сели на каких-то мешках, положив чемодан Деда на бок, разложив еду на нем, выпивали и ели, но Бессонову от водки не стало легче, а вдавило его усталостью, на плечи ему накинули тяжелое ватное одеяло, и он сидел в коконе чужой навязчивой заботы, ему говорили слева и справа:

– Ешь, братан… Выпей… Ешь… – А ему хотелось просто лечь и заснуть.

Но возле них собиралось целое застолье, и злость прошла в людях, они уже были в дороге, а хорошо ли, плохо ли они разместились – для них, наверное, совсем не существовало понятий «комфортно», «некомфортно» – все это было ниже них, ниже их желаний и представлений о радости и гармонии: был смысл в движении, а не в том, как и на чем ты движешься. И Дед доказывал кому-то, а заодно всем, доказывал что-то совсем уж прозаическое, но с рьяностью, раскрасневшись, бивши себя в грудь и пощупывая грубой нетерпеливой рукой острый кончик ломика, который положил рядом с собой:

– А я тебе говорю, что ел!..

– Та брось ты… – возражал ему простодушный собеседник. – Откуда ты мог есть настоящие хохлацкие галушки? Ты ел суррогат…

Бессонов же думал, что вот человек, он весь наружу, и не имело значения, что там было в его прошлом, за плечами, вероятно, переворотившими такие тонны труда, которые на материке по силам были разве что небольшому компактному городу, ведущему ни шатко ни валко сонливую свою полуугасшую жизнь, или тяжелым железным механизмам, которые